Неточные совпадения
Я иду, сударь, и
слушаю:
Ночь светла и месячна,
Реки тихи, перевозы есть,
Леса темны, караулы есть.
Я нейду и не
слушаю:
Ночь темна и немесячна,
Реки быстры, перевозов нет,
Леса темны, караулов нет…
Мы идем, идем —
Остановимся,
На
леса, луга
Полюбуемся.
Полюбуемся
Да
послушаем,
Как шумят-бегут
Воды вешние,
Как поет-звенит
Жавороночек!
Мы стоим, глядим…
Очи встретятся —
Усмехнемся мы,
Усмехнется нам
Лиодорушка.
— А! — сказал Левин, более
слушая звук ее голоса, чем слова, которые она говорила, всё время думая о дороге, которая шла теперь
лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.
Он стоял,
слушал и глядел вниз, то на мокрую мшистую землю, то на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою море оголенных макуш
леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.
Во всём
лесу у нас такой певицы нет!» —
«Тебя, мой куманёк, век
слушать я готова».
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в
лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или
слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно
слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и
лес, не одними своими ушами
слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» — подумала она и беспечно опять склонилась головой к его голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам, глядела на темную массу
леса,
слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой у нее бьется в левом боку у Райского.
Надеть ли поэзию, как праздничный кафтан, на современную идею или по-прежнему скитаться с ней в родимых полях и
лесах, смотреть на луну, нюхать розы,
слушать соловьев или, наконец, идти с нею сюда, под эти жаркие небеса? Научите.
— «
Слушаю», — отвечал Иван и отправлялся в
лес: через четверть часа перед нами стоял стол.
— Наша так думай: это земля, сопка,
лес — все равно люди. Его теперь потеет.
Слушай! — Он насторожился. — Его дышит, все равно люди…
Я, кажется, чувствовал, что «один в
лесу» — это, в сущности, страшно, но, как заколдованный, не мог ни двинуться, ни произнести звука и только
слушал то тихий свист, то звон, то смутный говор и вздохи
леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно и общий гул, и отдельные голоса живых гигантов, и колыхания, и тихие поскрипывания красных стволов…
Поэзия первого зимнего дня была по-своему доступна слепому. Просыпаясь утром, он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы по топанью людей, входящих в кухню, по скрипу дверей, по острым, едва уловимым струйкам, разбегавшимся по всему дому, по скрипу шагов на дворе, по особенной «холодности» всех наружных звуков. И когда он выезжал с Иохимом по первопутку в поле, то
слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то гулкие щелканья, которыми
лес из-за речки обменивался с дорогой и полем.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни
лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она
слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Когда мы подъехали к
лесу, я подбежал к Матреше и, похвалив ее прекрасный голос, спросил: «Отчего она никогда не поет в девичьей?» Она наклонилась и шепнула мне на ухо: «Матушка ваша не любит
слушать наших деревенских песен».
—
Послушайте, — сказал он Мелкову, — вы с половиной понятых осмотрите правую сторону
леса, а я с остальными — левую.
«Черт знает, что такое! — рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. — Сегодня поутру был в непроходимых
лесах — чуть с голоду не уморили, а вечером
слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, — о, матушка Россия!»
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились в
лес, и над огнем мелькнуло круглое лицо Игната с надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и
слушая хриплые слова больного.
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые песни о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать стихи о поле и
лесах, о Волге, а мать, улыбаясь,
слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
— Эх, куманек, не то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в
лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать есть засуха и за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш брат, старик, живи себе молча;
слушай, как трава растет, да мотай себе за ухо!
Грустно и весело в тихую летнюю ночь, среди безмолвного
леса,
слушать размашистую русскую песню. Тут и тоска бесконечная, безнадежная, тут и сила непобедимая, тут и роковая печать судьбы, железное предназначение, одно из основных начал нашей народности, которым можно объяснить многое, что в русской жизни кажется непонятным. И чего не слышно еще в протяжной песни среди летней ночи и безмолвного
леса!
— Орел, братцы, есть царь
лесов… — начал было Скуратов, но его на этот раз не стали
слушать. Раз после обеда, когда пробил барабан на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.
Но
слушай: в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной тишины,
Среди
лесов, в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Всё слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
Он остался в прихожей и,
слушая, как в комнате, всхлипывая, целовались, видел перед собой землю, вспухшую холмами, неприветно ощетинившуюся
лесом, в лощинах — тёмные деревни и холодные петли реки, а среди всего этого — бесконечную пыльную дорогу.
Слушая, он смотрел через крышу пристани на спокойную гладь тихой реки; у того её берега, чётко отражаясь в сонной воде, стояли хороводы елей и берёз, далее они сходились в плотный синий
лес, и, глядя на их отражения в реке, казалось, что все деревья выходят со дна её и незаметно, медленно подвигаются на край земли.
Воздух, кумыс, сначала в малом количестве, ежедневные прогулки в карете вместе с Алексеем Степанычем в чудные
леса, окружавшие деревню, куда возил их Ефрем, сделавшийся любимцем Софьи Николавны и исправлявший на это время должность кучера, —
леса, где лежала больная целые часы в прохладной тени на кожаном тюфяке и подушках, вдыхая в себя ароматный воздух,
слушая иногда чтение какой-нибудь забавной книги и нередко засыпая укрепляющим сном; всё вместе благотворно подействовало на здоровье Софьи Николавны и через две, три недели она встала и могла уже прохаживаться сама.
— Ши! теперь молчи, — опять шопотом перервал старик этот разговор: — только
слушай. Кругом вот
лесом пойдем.
— Что бог велит, то и будет. Но теперь, боярин, дело идет не о том: по какой дороге нам ехать? Вот их две: направо в
лес, налево из
лесу… Да кстати, вон едет мужичок с хворостом. Эй, слушай-ка, дядя! По которой дороге выедем мы в отчину боярина Кручины-Шалонского?
Послушай, если тебе во что бы то ни стало хочется покончить с собою, то ступай в
лес и застрелись там. Морфий же отдай, а то пойдут разговоры, догадки, подумают, что это я тебе дал… С меня же довольно и того, что мне придется вскрывать тебя… Ты думаешь, это интересно?
Ох, ничего-то я тогда, малый хлопчик, не понимал, что кругом меня творится! Свернулся на сене,
послушал, как буря в
лесу песню заводит, и стал засыпать.
—
Послушай, брат, — перервал Егор, — где у вас объезд
лесом? А то, говорят, дорога-то к селу больно плоха.
Да, я опять хожу по этим горам, поднимаюсь на каменистые кручи, спускаюсь в глубокие лога, подолгу сижу около горных ключиков, дышу чудным горным воздухом, напоенным ароматами горных трав и цветов, и без конца
слушаю, что шепчет столетний
лес…
—
Слушать! Через мост бегом, на подъем, не дойдя до верху, налево до
лесу. В случае — залп! Живыми не сдаваться! Двигай!
— Нет, погоди, — кричал Иван, — дальше-то
слушай. Ка-ак нюхну я селедку, это в лесу-то, да ка-ак чкну: весь нос от вони разодрало! Ах ты, думаю…
И
слушал он, как волны воют,
Подошвы скал угрюмых роют,
Текут средь дебрей и
лесов…
Так как дедушка был старинный охотник и, содержа псарню, в хорошую погоду выезжал в легком экипаже
послушать гончих и посмотреть на резвость собак, то в случае пребывания его в Новоселках более суток, отец приглашал его
послушать на ближайшей опушке
леса наших гончих и посмотреть наших борзых.
Слушаю его, точно заплутавшийся, ночью, в
лесу, дальний благовест, и боюсь ошибиться — не сова ли кричит? Понимаю, что много он видел, многое помирил в себе, но кажется мне, отрицает он меня, непонятно шутя надо мною, смеются его молодые глаза. После встречи с Антонием трудно было верить улыбке человека.
В один театр, только что мои милые со всем усердием расплясались в
лесу, я
слушаю, восхищаюсь, и был готов вздремнуть; везде все тихо, будто и все уснуло; вдруг, сзади нас, раздался громкий, резкий голос:"Панычу, гов!"Все засуетилось, всполошилось: многие вскочили, актерщицы замолкли, музыка смешалась… слышен шум; кого-то тискают, удерживают, а он барахтается и кричит:"Та гетьте, пустите, я за панычем!"Все смотрят туда, и я за ними… глядь! ан это бедный мой Кузьма попался в истязание!..
При звуке его сухого голоса она, с удивлением, взглянула в лицо ему и стала молча, внимательно
слушать его суровые, почти карающие слова. Он доказывал ей, как развращает ум эта, излюбленная ею, литература, искажающая действительность, чуждая облагораживающих идей, равнодушная к печальной правде жизни, к желаниям и мукам людей. Голос его резко звучал в тишине
леса, и часто в придорожных ветвях раздавался тревожный шорох — кто-то прятался там.
Выходя из дому, человек свободнее дышит, смотрит на поля и на
леса,
слушает голоса их.
А
лес стоит заколдованный и
слушает, какие чары встают в нем с полуночи, а сонная речка бежит, и журчит, и бормочет что-то надбережным яворам…
— Дай досказать… Помни, мимо млина не идите, лучше попод горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты
слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с дедом в казенный
лес лыки драть… Ты только не бойся, Василь…
—
Слушай вас, дураков! Что ж, пропадать так, ни за что? — крикнул Василий Андреич и, подправляя под колена развевающиеся полы шубы, повернул лошадь и погнал ее прочь от саней по тому направлению, в котором он предполагал, что должен быть
лес и сторожка.
Ты для себя для одного, что ли, жить хочешь?
Так ступай в
лес, да и живи себе.
С людьми живешь, так и
слушай, что мир говорит.
Больше миру не будешь! Велит мир, так и всё отнимут.
Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к
лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, — и, конечно, бесплодно, — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите
лесов, что его перестали
слушать.
— Верно! — соглашается Гнедой. — Это я зря, не надо ругаться. Ребята! — дёргаясь всем телом, кричит он. Вокруг него летает лохмотье кафтана, и кажется, что вспыхнул он тёмным огнём. — Ребятушки, я вам расскажу по порядку,
слушай! Первое — работал. Господь небесный, али я не работал? Бывало, пашу — кости скрипят, земля стонет — работал — все знают, все видели! Голодно, братцы! Обидно — все командуют! Зиму жить — холодно и нету дров избу вытопить, а кругом —
леса без края! Ребятёнки мрут, баба плачет…
Сидя рядом с Кузиным, я
слушаю краем уха этот разговор и с великим миром в душе любуюсь — солнце опустилось за Майданский
лес, из кустов по увалам встаёт ночной сумрак, но вершины деревьев ещё облиты красными лучами. Уставшая за лето земля дремлет, готовая уснуть белым сном зимы. И всё ниже опускается над нею синий полог неба, чисто вымытый осенними дождями.
И
лес, и туманные клочья, и черные канавы по бокам дороги, казалось, притихли,
слушая ее, а в душе Огнева происходило что-то нехорошее и странное…
Лес зазвенел, застонал, затрещал.
Заяц
послушал — и вон побежал...